Альба с утра ушла по магазинам. На какие деньги? Амадо не спрашивал. Отец дал, скорее всего. Сам Ама-до две трети зарплаты честно отдавал супруге. Треть оставалась ему. Ну и если удавалось подработать, это тоже отправлялось на его личный счет в банке. Не просто так. У него сын растет. Его еще женить придется, на обзаведение ему выделить… у тестя просить? Или у отца? Внуки – это дети детей. И обеспечивать их должны ИХ родители. А не бабушки-дедушки. Да, кто бы сказал Амадо лет пятнадцать назад, что он будет так рассуждать? Не поверил бы… что у него тогда мыслей-то было? Сопляк, одно слово. Даже не мужчина, а так… мужчина – принимает решения, несет за них ответственность. А сопляк – это другое, половые признаки есть, а ответственности за их использование нет. Вот и разница. Альба ни о чем подобном до сих пор не думает – зачем ей? Ей и так неплохо жить на всем готовеньком. Карточки недовольно зашелестели, намекая, что нечего тут отвлекаться. М-да… Драгоценности. Некромант. Убийство… Амадо сгреб со стола карточки, сунул их в карман. Взял папку с рисунками малышки Веласкес. И отправился туда, где ему смогут помочь. К сеньору Пенья. * * * Хосе Мануэль Пенья в это время был у себя дома. От дел он года три как отошел – и, по меткому выражению Серхио, стал «кастрированным котом». Делать ничего не делает, но консультирует. Правда, при сеньоре Пенья лучше было так не говорить. А то можно тоже стать… и нет, не котом. Но оторвут все ненужное и болтающееся. Не обязательно – язык. Вот консультация Амадо и была нужна. Сам он в таких украшениях не разбирался, с ювелирами на «короткой ноге» не был. А побеседовать бы надо. Но это лучше не с улицы являться, будь ты хоть трижды следователь. Слуга, кстати, к нему отнесся без всякого почтения. – Хозяин работает. Вам придется подождать. Амадо и спорить не стал. Работает? Это святое… романами сеньора Пенья вся Астилия зачитывается. И это еще мягко сказано. Любого, кто помешает его работе, поклонники и поклонницы разорвут на сотню маленьких клочков. Так что подождем… Амадо выпил кофе, съел поданные ему сладости, душевно побеседовал с сеньорой Пенья, хотя и недолго. Сам хозяин появился где-то через сорок минут. Потянулся. – Как я хорошо поработал… а для меня кофе найдется? Вы еще не все выпили, тан Риалон? – Пока – не все. Но кофе уже остыл. – И хорошо. Не люблю горячий. Что привело вас в мое скромное жилище? – Дело, сеньор Пенья. Исключительно дело. – Выгодное? Или полицейское? – Не знаю, каким оно окажется для вас, сеньор. Если вас не затруднит поглядеть на эти бумаги… Сеньор Пенья послушно взял рисунки. – Прелесть какая… – Эти украшения пропали в ночь убийства. И мне хотелось бы узнать о них подробнее. Что это такое, откуда… – Хм. Закономерное желание, – сеньор Пенья задумчиво кивнул. – Вы не против, если я съезжу с вами, тан Риалон? Полагаю, это интересная история, а мне надо откуда-то черпать вдохновение… Амадо и не подумал возражать. – Почту за честь, сеньор Пенья. Сеньор поглядел на супругу, которая одарила Амадо чуточку более благосклонным взглядом. – Дорогая, ты не прикажешь подать мобиль? Я пока побеседую с одним человеком… Амадо поцеловал сеньоре руку и поблагодарил за кофе. Посмотрим, что там с украшениями… * * * – Бабушка, ты уверена, что папа разрешит? И мама? Сомневалась Мерседес не просто так. Родители были решительно против ее занятия любимым делом. Ладно – копаться в украшениях. Или заказывать браслеты и колье по собственному рисунку. Но гранить камни? Гнуть золотую проволоку? Сутками корпеть над оправой? Это – не женское дело! И вообще… разве может девушка чего-то добиться в такой сложной профессии? Нет-нет, Мерседес, можешь даже и не рассчитывать. Вот Мерседес Вирджиния и не рассчитывала. Идана Мерседес Веласкес улыбнулась внучке и погладила ее по гладким черным локонам. Чернильным, ночным, словно темнота по плечам разлилась. – Я с ними поговорю. И в ученицы тебя возьмут. Обещаю. Рисовать ты умеешь, я знаю. А дальше… захочешь – научишься. – Конечно, захочу, бабушка. – Тогда поехали. Я познакомлю тебя со своим старым другом, а уж что он решит, то и будет. Мерседес кивнула. – Хорошо, бабушка. – Одевайся. Едем. – А мама с папой скоро приедут? Идана Мерседес только вздохнула. И еще раз возблагодарила судьбу и полицейских. Первую – за везение, вторых – за деликатность. Дети пока ни о чем не подозревают. И пусть так остается… хотя бы ненадолго. Хотя бы на пять дней… пусть пока побудут детьми. – Нет, милая. Они задержатся. – Бабушка, а ты мне дашь в следующий раз с ними поговорить? – Конечно, детка. И куда деваться от взгляда этих больших детских глаз? Некуда. Разве что отправить внучку надевать шляпку – и резко смахнуть слезинку в уголке глаза. Она не будет плакать! И не умрет! Еще вчера она готова была расстаться с жизнью, но уже не сегодня! О, нет! Ее сына убили, ее невестку подставили, и хорошо хоть пощадили внуков! Идана очень хотела узнать, кто это сделал. А потом… А вот пото-ом… Она многообещающе улыбалась. Когда-то, в юности, отец учил маленькую Идану защищать себя. И кинжалом она владела неплохо. Так что… Рука – не дрогнет. Ни на секунду. Она еще поквитается с негодяями за смерть любимого сына. * * * М-да. К этому человеку Амадо не сунулся бы. Лично он – никогда. Разве что начальство прикажет и еще отматерит. И увольнением пригрозит. Но может, лучше бы уволиться? Самому. Сразу. Безболезненно. Херардо Диас Мальдонадо. Разумеется, тан. Разумеется, ювелир. Но эксцентричный, умный, принятый при дворе, личный друг покойного короля, мастер, который создает шедевры, и этими шедеврами и покойная королева не брезговала. И из других стран за ним приезжали, пытались его переманить. Но Мальдонадо оставался верен Астилии. Его украшения были произведениями искусства. А вот его поведение… пожалуй, поведение тоже было своего рода легендой. Матерной. Если и было что-то… даже убийство – и то было. И не одно. Маэстро Мальдонадо дрался на дуэли в среднем раз в два месяца. Потом, с возрастом – почаще. Видимо, старался доказать всем, что молод. Гонки по городу на мобилях. Любовницы – из тех, что уже совершеннолетние, но Мальдонадо они во внучки годились. Оскорбление общественной нравственности? Да она, та самая нравственность, от Мальдонадо уж лет двадцать как валялась в глубокой коме. С тех пор, как творец и художник уселся афедроном, простите, в несколько тазиков с краской по очереди, а потом встал и пошел так по городу.