Хотела было разогнуться, пройти в дом, помочь маме, ну и послушать, интересно же… но мама так на меня глянула, что я прикусила язык. – Вот только попробуй крутиться поблизости, – предупредила она. – Уши оборву. И чтобы сорняки, когда я вернусь, выполола, на двух грядках. Не сделаешь – неделю не сядешь. Поняла, Шани? Мне розгой тоже доставалось, и в реальность угрозы я верила. Но обидно же! Вот за что они так со мной? Мама ушла в дом. Я сверлила взглядом открытые окна. Далеко. Нет, не услышу… отсюда – никак не услышу, это если только под самое окно подобраться, тогда можно разобрать. А так – никак. Я дернула из земли толстый осотовый хвост. Колючий, отожравшийся, налившийся соком. Сорняк поддавался, но плохо. Пришлось обхватить уже двумя руками и потянуть, медленно и со вкусом. Обида сверлила словно жук-точильщик. Вот почему они так? Это ведь и меня касается! Меня, в первую очередь! А они… они… Гады, хоть и родители… ы-ы-ы-ы-ы… Слезы сами поползли по щекам. И когда это случилось… На миг мне показалось, что внутри распрямилось… нечто. Словно прут вырвался из корзиночного плетения… а я и не знала, что внутри меня словно сетка. Хлестнуло, свистнуло, разрываясь, нечто внутри меня, и я… услышала голоса? Я по-прежнему находилась на грядке, зло смотрела на дом и – слышала. – …нынче будет хороший. Эти слова произнес отец Миха. Наверняка. Я почти видела, как шевелятся розовые губы в окладистой светлой бороде, как он оглаживает ее тяжелой рукой, как смотрит серыми глазами на моего отца. Мих почти ничего не взял от матери. Да и не понравилась мне будущая свекровка. Толстая, сразу видно – характер скверный, все вокруг нее окрашено красно-бурыми тонами раздражительности, подозрения, желтые брызги, потеки. Хоть и зовут ее Милавой, да милого в ней мало. Похоже, она еще и болеет. А, не важно. – Будет. И зверье в этот год сытое, довольное, – согласился отец. Деревенский этикет. Сразу о деле говорить нельзя, надо сначала про урожай, про соседей, про семью, про здоровье, а потом уж можно и о важном. Интересно, сколько еще придется слушать всю эту ерунду? Оказалось, не очень много. Староста Лемерт прокашлялся, приступая к действительно важному для него делу. Сватовству сына. Старшего, любимого, родного… – Я вот с чем пришел, Шем. Со мной сын говорил. Отец молчал. Староста явно чувствовал себя не слишком уверенно, но продолжал свою речь, явно заранее готовился, размышлял, как и что сказать. – Он с дочерью твоей познакомился. Слюбилось у них, теперь вот за нами дело. Отец вздохнул. Откуда я знаю, что ему это все не нравится? Откуда? – Я говорил с Айшет. У них ничего серьезного пока нет, так, детский лепет… И мое слово такое. До семнадцати лет я дочь замуж не выдам. От свекровки потянуло удовольствием. От старосты – недоумением. – Почему? Ты, Шем, в наших краях пришлый, но видеть-то должен? У нас в семнадцать девка – перестарок, в пятнадцать самое время для свадеб. – Вижу, не слепой. А слова своего не поменяю, в моем роду так принято. До семнадцати ни-ни. Даже невест в род мужа отдают только в семнадцать, чтобы раньше не случилось чего. Дело молодое, кровь горячая… – Странно… – Сколько людей, столько и обычаев. Я, староста, здесь человек пришлый. Это верно. А только не дурак… ты ведь сыну не мою дочь в жены прочил, так? Чай, и сговор был уже? От старосты плеснуло растерянностью, а от его жены… радостью? Злостью? И не понять, все сразу, все вперемешку. – Был сговор, – признал староста. – С Рианой Респен его сговорили, уж лет шесть как. Респен… – Мельницу держит, знаю. И родство хорошее, и семья… – И приданое хорошее, – согласилась старостиха. – А только Мих как больной. Подавай ему Айшет – и все, другие не любы. – На то у молодых родители есть, чтобы ума им вкладывать, – вкрадчиво произнес отец. На миг в домике повисло молчание. От отца тянет раздражением, которое он тщательно скрывает. Мама молчит, но я знаю, сейчас она хоть и суетится вокруг стола, подливает эль в бокалы, подкладывает пироги в тарелку, но успевает переглядываться с отцом. И поддерживает его. Каждым взглядом, каждым жестом. Вот так, правильно… Староста явно испытывает облегчение. Он худшего ждал, а ему дали… надежду? На то, что Мих меня разлюбит? Не понимаю… Старостиха довольна. Явственно тянет ее довольством, аж сквозь стены… счастлива, толстуха. – Так ты считаешь, что раньше семнадцати… – Воля ваша, а раньше дочку не отдам. И сговор заключать не буду, дело молодое, мало ли кто по сердцу придется. А сыну передайте – поймаю, так своей рукой штаны спущу и так всыплю, что не до девок будет. Вчера одну бросил, завтра другую покинет… Отец говорил не слишком приятные вещи, но от гостей тянуло довольством. Странно так… – Еще эля? – вмешалась мама. Тихо-тихо… почему я это слышу? – А налей. Хороший у тебя эль, Шем. Откуда берешь? – Жена варит. – Хорошая у тебя жена, Шем. – Я на ней женился, когда Айнаре семнадцать было, – с намеком произнес отец. Староста опустил руку на стол, мягко, но увесисто, словно приговорив. – Значит, так и тут порешим. Сколько твоей дочери до семнадцати-то? – Почти два года. Неправда! Полтора… ладно, год и восемь месяцев! Папа, почему ты говоришь именно так?! Этими словами, этим голосом, почему ты уже сейчас разлучаешь нас с Михом? Что происходит?! – Вот и пусть два года ждут, как полагается. Дождутся – их воля. Не дождутся, значит, Светлый так решил, не нам и спорить. Отец решительно кивнул: – За дочкой я пригляжу. А вы за сыном присмотрели бы, уважаемые? Старостиха кивнула не менее решительно: – Как не присмотреть, Ланат. Как не приглядеть… дело молодое, дурное. – Вот-вот, лишнюю бы дурь парню и поубавить. Поработал бы, так и времени на беготню по лесам не останется, – намекнул отец. Дальше я не слушала. Руки привычно драли сорняки, а слезы текли сами. Обидно было до соплей. За что родители с нами так поступили? Мы им доверились, свои чувства показали, всё выложили, а они… Что с одной стороны, что с другой – почему нам нельзя любить? Радоваться, быть счастливыми? Просто – за что нас так?! За поцелуем потянулся, а оплеуху получил, так и выходит! Мы ж не блудить, мы всё честь по чести хотим, и Мих меня любит… а отец сейчас впрямую сказал, что нашей свадьбе не быть, и староста с тем согласен, и жена его счастлива! За полтора-то года что угодно сделать можно. И папа ведь не помилует, не согласится ни с чем… почему? Больно… так больно… * * * Мама пришла ко мне, когда гости ушли. Одобрительно кивнула, потом пригляделась ко мне. – Подслушала?