– Иногда мне кажется, что ты не человек. – Федор даже поежился. Софья смерила его насмешливым взглядом: – Болван ты, братец. На то я и такая, чтобы ты в людскую доброту верил. Оно куда как легко за спиной у старших и сильных. А ты вот в жизни попробуй… И Федор подумал, что она в чем-то права. Легко быть добрым за чужой счет. А вот так, как сестре? А Алексею, когда приедет? Нет уж! Никогда и ни за что не хотел бы он себе короны. Не вынесет. Сломается. * * * Болотная площадь бурлила. От народу было черно и темно. Сновали разносчики, продавая пироги, покрикивали продавцы кваса и сбитня, скользили в толпе карманники… На площади возвышались два десятка эшафотов – и палачи ждали. Ухмылялись. Туман лениво скользил между людьми, касался лиц холодными пальцами, словно злорадствовал… Отдельной группой собрались родственники казнимых – все, как один, в простых белых рубахах… еще хоть раз попробовать умолить царевну. Да, именно царевну. – Ой, Луша, ужас-то какой… Лукерья прищурилась на подругу: – Мотря, не след бы тебе сюда идти. Непраздна ведь… – Да срок-то ранний. А событие какое! Говорят, царевна смертью лютой приказала тысячу людей сказнить! – Пару сотен, не более. Да и не просто людей – тех, кто бунтовать задумал. – Так бунта ж не было… – Так это потому, что царевна вовремя в Москву успела. Лукерья говорила хорошие и правильные слова, а пальцы нервно перебирали кончик косы. М-да… вот ежели бунт начался бы, ежели остановить его не удалось бы, тогда – да! Тогда все бы царевну поняли. А сейчас… Народ шептался – и шептался нехорошо. Все чаще слышалось «кровавая царевна». И переломить это мнение никак не получалось. Луша честно донесла о том в Кремль, девочкам, но… Что-то сделает царевна? Что тут вообще можно сделать? Хотя это же государыня Софья! Она обязательно что-нибудь придумает. Но вот толпа заволновалась: – Едет! Едет!!! И верно, к Болоту двигался легкий открытый возок, в котором сидела царевна Софья. Без платка, с простым золотым венцом на голове, в алом платье, она смотрела прямо пред собой, холодно и надменно. Темная коса змеей стекала по яркому шелку. Венец поблескивал алыми камнями. За ней ехали конники, шли обережные стрельцы… Других Романовых в возке не было. – Милославское семя, – прошипел кто-то в толпе. Царевна спокойно вышла из возка, который остановился рядом с самой высокой платформой, простучала каблучками сафьяновых сапожек по ступенькам, развернулась к народу. – Слышите ли меня, люди добрые?! Голос был звонким и отчетливым. И народ замер, стараясь не потерять ни единого слова. Тем временем всадники окружали помост. – Сегодня за попытку бунтовать, за умышление на жизнь царской семьи будут казнены триста четыре человека. Для каждого будет оглашена вина его и приговор. Судите сами, сколь справедливо это. И замолчала, опустилась в заранее приготовленное кресло, положила руки на подлокотники и замерла ледяной статуей. Стрельчихи качнулись вперед, в ноги броситься, умолять, но замерли, потому что на площадь принялись въезжать телеги. Одна, две… пятнадцать, двадцать… и в каждой – люди. Все простоволосые, также в белых рубахах, в цепях, со свечами в руках – Софья не собиралась давать кому-то возможность сбежать. Палачи приготовились. Родные и близкие бросились к своим, осеклись, натолкнувшись на охрану… Стражники потащили на помосты людей из первой телеги… но почему-то за них никто не вступился?! И то верно – Софья подобрала людей так, что в первых двух телегах сидели люди из Иноземной слободы, а за них просить никто не пришел. Патрик Гордон несколько дней проводил там большую разъяснительную работу, объясняя, что иезуитские шпионы – это, собственно, вовсе не добрые протестанты. И заступаться за них – себе дороже. Тем временем по знаку Ежи Володыевского охрана у телег чуть раздалась, пропуская родных к стрельцам. Там начались крики и стоны. Софья терпеливо ждала – и ее терпение было вознаграждено. – Сестрица, прошу тебя о милосердии! – Невместно царевне жестокосердие проявлять… Откуда они появились – никто и не заметил. Высокий седовласый мужчина с гордой осанкой, с окладистой бородой, в простой черной рясе – и рядом с ним отрок в белой одежде. Ладный кафтанчик, светлые волосы… да что у них может быть общего? Это Софья знала, с каким рвением царевич учился, как внимательно слушал Аввакума – ему б точно священником быть! Глядишь, и патриархом еще станет. На площади наступила тишина. Софья выпрямилась: – Ведомо ли вам, за кого просите?! За татей, зло умышлявших! Чудом не совершили его, да хотели! Всех Романовых хотели извести, покамест брат мой с татаровьями злобными воюет! Стало так тихо, что Софья едва не рассмеялась. Беден этот мир на зрелища – ни телевизора, ни даже театра толкового… Станиславский ее бы вмиг со сцены смел. Насчет своего актерского таланту Софья не обманывалась. А тут… даже детям рты заткнули! – За людей прошу! Православных людей, с толку сбившихся, злыми латинянами обманутых! – Сестрица, не карай их за глупость-то! – А коли б кровь пролилась? Твоя кровь, Феденька?! Роли были расписаны заранее и даже слегка отрепетированы у нее в кабинете. Аввакум напирал на нехристианский поступок, Федор – на милосердие, Софья упиралась, отказывая потому, что «они же еще раз придут». «Они ж не помилуют!» И – да. Таланта у Софьи не было. А у зрителей не было опыта парламентских дебатов. А потому… Поддерживать накал страстей Софье пришлось минут пятнадцать. Потом какая-то кликуша не выдержала, выскочила из толпы стрелецкой родни, бухнулась в ноги царевне и заголосила так, словно ей в попу вилами тыкали: – Царевна, заступница наша, не попусти, век за тебя Бога молить будем, один он у нас!! Кормилец!!! Пропадем ведь, голодные да холодные… Софье того и надобно было. Истерика одной бабы будто спустила с цепи всех родственников казнимых, которые присутствовали на площади, – и те все падали на колени рядом с царевичем и Аввакумом, глядели то на них, то на Софью, как на последнюю надежду, рыдали, стонали, умоляли, размазывали сопли… Софья наблюдала острым взглядом – и, дав народу выкричаться, подняла руку. Все умолкли – и в этой тишине все увидели, как протопоп Аввакум опускается на колени, а рядом с ним царевич Федор. – Коли казнишь их, царевна, руби и мою седую голову, ибо они стадо, а мы – пастыри духовные и моей вины в том бунте более, чем их! – И моей! – Царевич Федор бухнулся в грязь рядом с учителем и наставником. – Мы должны были того не допускать, сестрица… – А те, кто отца нашего отравил? – Так ведь не стрельцы же! Их самих злые люди с пути истинного сбили… Софья глубоко вздохнула. Задумалась на пару минут, еще нагнетая обстановку. И наконец… – Ладно же, батюшка! Ради тебя, ради просьбы брата моего, коего эти тати на копья поднять хотели, – пусть и не хотели, но могли же! – слушайте мое решение! Слушали. Муха пролетит – услышали бы. – Стрельцы. Приговор мой будет таков вам – вы отправитесь в изгнание. Возьмете с собой семьи, кто поехать с вами захочет, подворья ваши в казну отойдут, а вы поедете туда, куда я скажу. И жить будете там, где я скажу. Тогда живыми останетесь. Иначе… Либо смерть – либо постриг. Вот тут Софья и поняла, что такое – народное ликование. Смело восторгом! Залило восхищением. Кровавая царевна? Милосердная! А уж что обрушилось на Аввакума и Федора…