Так укажут, не переживайте. А пока собирайтесь в комбеды! И стучите, граждане, стучите. Если что – самым активным дятлам – пятьдесят процентов. То есть наклепал на соседа, взяли с того четыре мешка зерна, так два тебе отдадут. Здорово, правда? И так справедливость умножает! В разы! Понятно же, из злости, зависти или мести никто клеветать не станет, все будут доносить честно и никто не воспользуется возможностью свести счеты! У нас же как? Если бедные, то обязательно порядочные! Комитеты Освобождения и лично жом Пламенный в это очень верили. Владельцы хлеба, имеющие излишки и не вывозящие их на ссыпные пункты, а также все растрачивающие хлебные запасы на самогонку являются злостными врагами трудового народа.[1] Что делают с врагами? А вот то самое и делают… и не рассчитывайте, что вас пожалеют. Прасковья этот декрет тоже слышала. Сложно бы не слышать, когда явились к старосте два десятка "збройных"[2], сунули ему оружие в нос, да и пригрозили. Отдавай хлеб, негодяй, не то… Ну а вопрос, хочет ли человек жить – он во все времена задается примерно одинаково. Крестьяне жить хотели. И на вопрос, есть ли в селении кулаки и мироеды, ответили. Честно. Почти… – Ты мне, Иваныч, не дури! Мы ж не подонки какие! Пойми – зерно нужно! Голод в стране начинается! И заплатим честь по чести… – Золотом? Жом Кролик, прозванный так из-за длинных и выпирающих передних зубов, покривился. Ага, золотом! От золота б он и сам не отказался! И уж точно не отдал его каким-то земляным червякам. Увы, перед отъездом Петер так душевно освободил казну от лишних денег, что туда заходить было стыдно. То ли деньгохранилище, то ли бальный зал… В такую казну ворье – и то приглашать стыдно, как бы на бедность подавать не начали… Петер, сволочь такая!!! Финансировать Освобождение было решительно не на что. Но – бумага была. А потому жом Пламенный распорядился напечатать несколько тысяч облигаций, которыми и приказал расплачиваться за продукты. Сейчас. Временно… А потом, через год или два, крестьяне смогут обменять эти облигации на деньги. Обязательно! Кто-то из присутствующих не верит в дело Освобождения? Поименно, пожалуйста! И шаг вперед для удобства. Чтобы не промахнуться… Крестьяне верили, конечно. Но сдавать продукты не торопились. Приходилось устраивать реквизиции. Выглядело это так. Сначала жом Кролик приходил в село или деревню, и пытался уговорить сдать излишки продуктов. Вот, как сейчас. – Ты мне, жом, деньги давай, – протянул староста, недовольно разглядывая бумажку. – А енто – шо? С ентим и в отхожее место не сходить – больно бумага плотная. Расцарапает усе… – Сказано ж тебе, – огрызнулся жом Кролик. – Денег сейчас нет. Летом на деньги обменяешь, в Звенигороде… – Летось… кушать-от сейчас всем хочется… и иде тот Звенигород? А иде мы… Жом Кролик скрипнул зубами. – Твой ответ? – Ты мне денег дай, жом. А уж мы найдем, что продать… Хитрый взгляд старосты стал последней каплей. От сильного удара дед улетел спиной вперед, только лапти в воздухе мелькнули. А дальше… Два десятка человек. Два десятка ружей. Крепкие мужики… навалиться всем миром? А вот что-то мир иногда наваливаться и не спешит… каждый о своей шкуре думает, и о своей семье, и… вдруг пронесет? Не пронесло. Крестьян согнали на главную площадь – всех. Там и держали под прицелом пулемета, благо, выдавался и такой на отряды. А освобожденцы шли по домам, отмечая – вот этот богаче, вот этот беднее… Понятно же, где богаче – там мироед… Кому-то понравился платок. Кому-то подсвечник… Кто-то залез за икону в поисках денег… полетела на пол лампадка, жалобно зазвенело, разбиваясь, стекло… – Что ж вы делаете, ироды!? Фельдшер. Пьяный в темную голову, бесстрашный и решительный. За свои инструменты, приглянувшиеся мародеру, он готов был и зубами грызть… и так что пропало… Ошарашенный солдат Свободы отступил на шаг. Фельдшер наступал, расхристанный, пьяный, вонючий, но яростный и наверное, опасный. – Не смей трогать, ты…! Растерянность сменилась злостью, злость – действием. Выстрел в деревенской тишине прозвучал громом небесным. – Убили!!! – заголосила одна из баб – УУУУУБИИИИИИИЛИ!!! Прасковья себя особо умной не считала – не с чего. А только увидев солдат за околицей, она мальчишек сразу из дома выпихнула. Вспомнились слова той странной торы. Придут. Хлеб отберут, убивать будут, грабить, жечь… Ничем ты это не остановишь, только себя и детей сберечь попробуй… И Прасковья выпихнула мальчишек из дома быстрее, чем сообразила, что делает. – Бегите в наш схрон! Там прячьтесь, пока я сама за вами не приду! И не смейте возвращаться! Ванятка с Васяткой метнулись мышами, бегущими от кошки. Они не помнили слов странной гостьи. Но страх в голосе матери был убедительнее любой памяти. Страх – и ее глаза. Жуткие, темные… Когда приходит беда, птица уводит врага от своего гнезда. Притворяется раненой, припадает на крыло… Прасковья не может сбежать – ее будут искать. Но ее детей не найдут. Она скажет, что отослала их в соседнюю деревню. И… не удержалась. Стукнула к соседке. – Мотря, детей и хлеб спрячь! Послушается ли, нет ли… а все одним грехом на душе меньше будет! * * *