Казалось бы, да и махнуть рукой, и бросить все – деды-бабки наши жили, не тужили, так и мы проживем. Но что-то в голосе странной торы не давало Прасковье успокоиться. Что-то не давало ей сидеть тихо. А потому втайне, через подругу, были куплены несколько мешков с крупой, с мукой. И постепенно, с мальчиками, Прасковья переправила их в землянку. Сколько пришлось приложить сил, чтобы зверье не добралось! Сколько потрудиться! Но… Постепенно все обретало форму. И очаг, сложенный из камней на скорую руку, и несколько горшков, и кое-какое тряпье, те же одеяла – хорошее Прасковья взять не решилась, а вот что поплоше, старое, драное… Не слишком-то она верила, что этим придется воспользоваться. Но… Страх гнал ее вперед. Тот самый страх, что побуждал запасать соль и спички, сахар и керосин, тот страх, который властно гнал прятать запасы, тот инстинкт, который приказал не покупать скотину – только овощи, зерно, то, что может долго лежать. И даже подруге Прасковья не говорила всей правды. Надо, да… Так случилось, у нее слюбилось, дело-то молодое… и мужа нет… потому и прячется, чтобы ворота дегтем не измазали. А деньги оттуда же. Полюбовник дал да приказал чего купить… Не только себе, еще и ему. Откуда деньги? Да откуда ж ей знать? Перепало ей чего, и то уже хорошо… Подруга приняла это вранье безоговорочно. И Прасковья подозревала – рано или поздно она не удержится, понесет по селу. А и ладно! Бабы за мужиками последят, за ней посмотрят, никого не увидят – да и отлипнут! Или скажут: бросил. Слухов и сплетен Прасковья не боялась. Твердо знала, что муж в них не поверит. А хоть бы и поверил… сколько она его не видела? Уже не дней – лет! Тяжелых, каторжных… Она тут не мед ложкой хлебает! А злые языки уж всяко не страшнее голодных детских глаз. Не страшнее пропавшего от голода молока, не страшнее просьбы твоего ребенка – даже не о мясе. О кусочке хлеба… А ты его дать не можешь! Всякое бывало в ее жизни… Так что… Прасковья с мрачной решимостью прятала продукты, обустраивала землянку и в сотый раз объясняла все детям. Куда идти. Что делать. Зачем… Да, она допускала все. И в том числе, что ее в какой-то момент не окажется рядом. Мальчишки справятся. Родня их не бросит, а вот так… оно надежнее. А часть денег Прасковья все одно спрятала. Даже не в избе – прикопала в сарае, в стайке с наземом… Положила в жестяную коробку от леденцов, завернула в платок да и прикопала ночью, оглядываясь, чтобы никто не видел. Без света, при луне… Мальчишки тоже о том знали. Прасковья надеялась, что обойдется. Но с юга шли странные слухи, с севера… И частенько, заходя в церковь, Прасковья ставила лучинку перед образом Творца. За тору Яну. Пусть Творец посмотрит на нее – и сохранит в своих ладонях. Пусть у нее все будет хорошо… Как же ей было страшно! А зима неумолимо надвигалась. Русина, Подольский округ – Солдатушки, бравы ребятушки… Песня гремела и звенела в воздухе. Илья со своим полком входил в Подольск. Сражаться даже не пришлось – когда местный Комитет Освобождения услышал про идущий к ним Кавалергардский Ее Величества Государыни Императрицы Анны полк, то… вульгарно удрал! Пошло и скучно смотался из города с такой скоростью, что на лошадях не догнать. Да Алексеев и не собирался. Его задача какая? Идти на соединение с семнадцатым кавалерийской гвардии полком, принять командование на себя, занять Подольский округ и удерживать до подхода основных сил. Почему Подольский? Да по самой простой причине: здесь одна из самых важных транспортных развязок. Считай, больше половины поездов проходит именно через этот узел! Именно через Подольск! Перережешь Северную железную дорогу – и, считай, оставишь освобожденцев без снабжения. Отбивать, конечно, будут, Илья не питал иллюзий. Но… У него есть приказ. Он будет держаться. А потому первое место, в которое направился Илья, – это к градоправителю. В шикарный особняк на центральной площади. Не дошел. Примерно за две улицы до особняка полковник Алексеев был атакован обтрепанным мужичком самого затрапезного вида, который кинулся ему в ноги. – Господин, радость-то какая! Естественно, напугал коня, естественно, Илье пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать жеребца. Не то чтобы дурака жалко, но конь потом нервничать будет, и копыта отмывать… – Ты с ума сошел, что ли, дед?! – Господин, счастье-то какое! Пришли! Дед выпрямился – и вцепился в упряжь коня. – Мы уж и не ждали, и не чаяли, и тора как на глазах таяла, а вы пришли… Илья понял, что лично ему счастья не видать, – и смирился. Посмотрел на деда, спешился. – Давай, рассказывай. * * * Савелий Лукич, он же дед Савва, был дядькой прежнего градоправителя – тора Измайлова. Воспитывал тора с малолетства, любил как родного, а уж когда тор женился, когда у него дети появились, когда его градоправителем сделали… Счастье – было! Ага, а потом пришли освободители паршивые… Собственно, дед Савелий крыл их такими словами, что услышь его освобожденцы – мигом бы отказались от своих идей. Какое там освобождать – догнать и запинать нахала! А то ж! У него дом, семья, считай, сын, дети и внуки… и его кто-то освобождать будет? Да тьфу на вас, уроды подболотные! Пришли… Тора Измайлова расстреляли. Когда Савелий рассказывал о том, как захватывали управу, как тор Измайлов защищал ее с немногими верными солдатами, как лично спрятал деда Савелия в потайной комнате, приказав позаботиться о жене и детях, как тора расстреляли на площади… Слезы катились по морщинистым щекам, мочили густую бороду. Илья молча слушал. Утешение? Тут не поможет, разве что отомстить пообещать. Савелий дождался, пока все закончится, и выбрался из управы через окно на заднем дворе. И опрометью помчался к хозяйке. Успел вовремя. Тора Измайлова похватала драгоценности, деньги и детей – в произвольном порядке, и успела удрать из особняка за час-полтора до визита освобожденцев.